он раздевает ее с какой-то глухой тоской,
будто бы жажда его - это его проклятие.
будто бы преступление - видеть ее нагой,
Богом судимо больное желание взять ее.
а она говорит: ''мне холодно, холодно, холодно!
что ж ты трясешься, как будто меня боясь?''
и запрокидывает свою медно-рыжую голову,
страшно и зло, почти сатанински смеясь.
ему кажется, будто он погружается в лаву,
будто плавятся кости, мускулы и хрящи.
и церковное золото, коим он был оправлен,
под руками ее ломается и трещит.
ночь черней его рясы ложится на спящий город,
месяц желтым паяцем танцует на гребнях крыш.
и он чувствует страшный, желудок сжигающий голод,
и хохочет над ним умудренный годами Париж.
как она хороша, и в миру, и в измятой постели,
(но он видел младенца в горящем на углях котле).
он целует лицо ее с пылкостью дикого зверя,
(только в ночь всех святых она мимо неслась на метле).
её красные губы, греховно блестящие губы,
как послание дьявола, дар самого Сатаны.
и он прежде не знал, что способен на злобную грубость,
и он прежде еще не срывался с Господней блесны.
забывая псалмы, и молитвы меняя на вздохи,
прижимается ближе, теряя последний контроль.
рассыпая рассудка ослепшего малые крохи,
превращая негромкие стоны в отчаянный вой,
он становится жалким рабом ее черт без изъянов,
ее запаха слаще граната и крепче французских вин.
он еще не был прежде влюбленным,
и не был пьяным.
(да вот только отныне не будет никем любим).
он проснется наутро больным, обессиленным, нищим.
и не видя ни неба, ни света карминной зари,
превратится лишь в хворост, секундную искру в кострище,
в общигающе-жарком
кострище ее любви.
Джио Россо
будто бы жажда его - это его проклятие.
будто бы преступление - видеть ее нагой,
Богом судимо больное желание взять ее.
а она говорит: ''мне холодно, холодно, холодно!
что ж ты трясешься, как будто меня боясь?''
и запрокидывает свою медно-рыжую голову,
страшно и зло, почти сатанински смеясь.
ему кажется, будто он погружается в лаву,
будто плавятся кости, мускулы и хрящи.
и церковное золото, коим он был оправлен,
под руками ее ломается и трещит.
ночь черней его рясы ложится на спящий город,
месяц желтым паяцем танцует на гребнях крыш.
и он чувствует страшный, желудок сжигающий голод,
и хохочет над ним умудренный годами Париж.
как она хороша, и в миру, и в измятой постели,
(но он видел младенца в горящем на углях котле).
он целует лицо ее с пылкостью дикого зверя,
(только в ночь всех святых она мимо неслась на метле).
её красные губы, греховно блестящие губы,
как послание дьявола, дар самого Сатаны.
и он прежде не знал, что способен на злобную грубость,
и он прежде еще не срывался с Господней блесны.
забывая псалмы, и молитвы меняя на вздохи,
прижимается ближе, теряя последний контроль.
рассыпая рассудка ослепшего малые крохи,
превращая негромкие стоны в отчаянный вой,
он становится жалким рабом ее черт без изъянов,
ее запаха слаще граната и крепче французских вин.
он еще не был прежде влюбленным,
и не был пьяным.
(да вот только отныне не будет никем любим).
он проснется наутро больным, обессиленным, нищим.
и не видя ни неба, ни света карминной зари,
превратится лишь в хворост, секундную искру в кострище,
в общигающе-жарком
кострище ее любви.
Джио Россо